Джон О`Хара - Дело Локвудов
— Я думала, они уползают ночью в щели.
— Не очень-то на это рассчитывай.
Они вышли через калитку и стали спускаться по склону холма в направлении шоссе.
— По-моему, в кармане пальто есть перчатки, — сказал он.
— А ведь и правда холодно.
— Если устанешь, скажи. Для ходьбы твои туфли не очень-то приспособлены.
Дойдя до середины косогора, он остановился.
— У твоего деда был план скупить всю землю отсюда до Рихтервилла.
— До самого Рихтервилла?
— Когда-то и я об этом мечтал, но обстоятельства изменились, и теперь я рад, что он этого не сделал.
— Какие обстоятельства?
— Твой брат явно не намерен здесь жить, ты — тоже. Что бы я стал делать со всей этой землей?
— Ты стал бы помещиком. Это доставило бы тебе удовольствие.
— Верно.
— Очень здесь красиво при лунном свете, — сказала она. — Все фермеры, как видно, уже спят.
— Еще бы. Встают-то они в четыре утра. Скотине корм задают, коров доят. Потом обильные завтраки. Без этого им нельзя. Целая рабочая смена до полудня и целая смена — после, пока не придет время ложиться спать. Да, занятия сельским хозяйством доставили бы мне удовольствие. Люблю я эту долину, а почему — не совсем понимаю. Никто из нас в этих местах не родился, хотя твоя бабушка Локвуд родилась по одну сторону долины — в Рихтервилле, а дед — по другую, то есть в Шведской Гавани. Кроме того, у тебя много двоюродных и троюродных сестер и братьев. Ты никогда про них не слыхала, а они живут недалеко отсюда.
— Кто они?
Он улыбнулся.
— Я и сам их не знаю. Хоффнеры и их родня.
— И бабушка Локвуд одна из них, — сказала она.
— Да. Они были здесь первыми поселенцами. Расчистили земли, обработали их, развели скот. Локвуды же, насколько я знаю, совсем другого сорта люди. Приспособленцы. Но надо отдать им должное — они стойко сопротивлялись враждебному окружению. Друзей у них не было, зато врагов хватало. Ты где хотела бы жить, если здесь останешься?
— Ты не считаешь, что я могла бы обосноваться в Европе?
— Нет. Быть может, ты не отдаешь себе в этом отчета, но ты связана с этими местами слишком крепкими узами. Твой брат закрепляется в Калифорнии, но он лишь повторяет то, что делал сто лет назад Мозес Локвуд.
— Я не считаю, что так уж это важно — где жить.
— А я считаю. Последние сто с лишним лет мы не имели отношения ни к европейцам, ни к европейскому образу жизни. А если вспомнить, что мы, возможно, принадлежим к роду Локвудов из Новой Англии, то — последние двести лет. Я, однако, не уверен в том, что мы к ним принадлежим, равно как не уверен и в противоположном. В какой бы части Европы ты ни жила, в глазах европейцев ты всегда будешь иностранкой. Всегда. И это обстоятельство с возрастом будет приобретать для тебя все большее и большее значение. Ведь ты — американка, и больше ничего.
— Я могла бы обосноваться и в Китае, если б вышла замуж за человека, который живет в Китае.
— В Китае я никогда не был, но жить тебе там, по-моему, было бы легче, чем, скажем, в Испании, Франции или Италии. В Китае уроженцы Запада обособляются в своих маленьких колониях, что в европейских странах встретишь не часто. Американцы в Китае никогда не ассимилируются. Как, впрочем, и во Франции и других европейских странах. Но там они жаждут ассимилироваться, что невозможно.
— Какие у тебя планы в отношении меня, папа?
— Планов — никаких. Надежд — много. Надеюсь, что ты полюбишь американца, выйдешь за него замуж и останешься жить в Соединенных Штатах. Предпочтительно на Восточном побережье, но и Средний Запад не так уж далек — всего одна ночь в спальном вагоне.
— У тебя есть кто-нибудь на примете?
Он немного подумал.
— Конечно. Кто-нибудь из тех молодых людей, которых я встречаю в клубе «Ракетка» и в деловой части Нью-Йорка. Но ты ни за что не воспользуешься моей рекомендацией — да и не надо.
— Я должна перед тобой извиниться. Почему-то я решила, что ты выбрал мне партию где-нибудь по соседству, поэтому и стараешься убедить в том, как хорошо в этом районе Пенсильвании.
— Нет. К сожалению, никого из молодых людей по соседству я не знаю. Есть друзья твоего брата, но я с ними не встречаюсь. В загородном клубе не бываю, а когда приезжаю в Гиббсвилл, то вижусь не с молодыми людьми, а с Чэпином и Мак-Генри. Джулиан Инглиш женился на дочери Уокера, и я рад, что он не стоит у нас на пути. Хотя тебе он всегда нравился.
— Когда мы были молоды — нравился. Да из-за него все девчонки голову теряли. Кроме Кэролайн. Но она-то как раз и вышла за него.
— Да поможет ей бог. Не наше дело осуждать кого-либо, но лично я считаю, что он недостоин такой девушки, как Кэролайн.
— Шарм, папа. У тебя ведь он тоже был.
— То, что ты применяешь этот термин ко мне в прошедшем времени, не очень-то мне льстит.
— Ну, хорошо. Он у тебя и сейчас есть. Но к нему прибавилось и еще кое-что.
— Что именно?
— Ну вот, например, что ты поранил себе руку. Мне это нравится больше, чем шарм. Я уже столько этого шарма вкусила, что мне его надолго хватит.
Они постояли молча. Потом он сказал:
— Видишь, как далеко простираются мои владения. При лунном свете — насколько хватает глаз. Думаю, этого с меня достаточно.
— Достаточно?
— По-моему, да. Но если я удовольствуюсь этим многим или этим немногим, то, значит, во мне нет того, чем обладал твой дед. Я не так дальновиден, как он. Он и твой прадед видели на много миль дальше, чем я. Мой мир довольно узок, правда?
— Не знаю. Узок? — спросила она.
— Я начинаю думать, что да. Я. Ты. Моя жена. Мой дом. И мои владения — отсюда до леса за фермой Швайбахера. Которая, кстати, теперь тоже моя. В общем, это не совсем то, что называют империей, верно?
— Слава богу, нет, — сказала она.
— Подожди славить бога. Твой дед Уинн хотел стать миссионером. Он им не стал, но это была его мечта. И если подумать, то миссионерская работа — это тоже в некотором роде завоевания.
— В некотором роде — да.
— А его двоюродный брат Том Уинн был хозяином — извини за маленькое преувеличение — всего обозримого пространства. В Африке или Южной Америке он при той же затрате энергии приобрел бы несколько миллионов акров земли. Твоему брату не занимать энергии, и ты посмотри, какими делами он ворочает в Калифорнии. И в Мексике. Иными словами, Тина, это у тебя в крови. Тебе это передалось по обеим линиям.
— Что передалось?
— То, чего не хватает мне и чего не хватало твоему дяде Пену. Честолюбие крупной игры. Мое поколение лишено его, а твой брат — нет. Возможно, в тебе его тоже нет, но своим детям ты можешь его передать.
— Ты же накопил денег, — сказала она.
— Денег я накопил очень много и буду продолжать накапливать. Но знаешь ли ты, каким способом я собираюсь отныне зарабатывать большую их часть? Продажей пятицентовых конфет. Я не считаю это завоеванием или осуществлением честолюбивого замысла. Это — всего лишь пятицентовое кондитерское предприятие. Твой брат еще молодой человек, а уже затмил меня. Он бурит нефтяные скважины на дне океана. Играет с шишками в покер. Я же — маленький человек с мелкими страстишками, о чем узнал совсем недавно. Я очень рад, что ты порвала со своим путевым обходчиком.
— Но он очень честолюбив.
— Это он так думает. На самом же деле из того немногого, что ты о нем сообщила, я понял, что он во многом похож на меня.
— Слушай, папа, ты удивительный человек. Он действительно похож на тебя. Как ты догадался?
— Ты еще мало обо мне знаешь. Гораздо меньше, чем я мог бы рассказать о себе, если бы решил этим заняться. Скажу лишь одно: я узнал в нем себя. Он даже не перворазрядный негодяй.
— Но он им может стать. Так же, как, наверно, и ты.
— Нет. Ни твой приятель, ни я никогда не станем перворазрядными негодяями. Настоящему негодяю все равно, что о нем думают люди, а нам с ним не все равно. Мы можем делать пакости, но мы не хотим, чтобы о них знали другие. В этом смысле мой отец был больше похож на настоящего негодяя, чем я.
— А Бинг — негодяй?
— Ты застигла меня этим вопросом врасплох. Я к нему не подготовлен.
— Ну все-таки?
— То обстоятельство, что ты говоришь это в форме вопроса, а не заявляешь категорически, что твой брат не может быть негодяем, уже интересно само по себе. Ты немного тревожишься за него?
— Его письма говорят мне больше, чем он, наверно, предполагает, — ответила она.
— Я предпочитаю писать открытки, хотя и посылаю их в конвертах. Стараюсь писать короче. Что же в нем тебя беспокоит?
— Наверно, то, о чем говорил ты. Только я бы это выразила, конечно, иначе. Это связано с честолюбием. С тобой и дядей Пеном. С историей семьи Локвудов.
— А о себе он что говорит?
— Сознательно или невольно?
— И так и этак. Что в его письмах заставляет тебя тревожиться?
— Это не совсем тревога, папа. Пока нет ничего, что внушало бы тревогу. Во всяком случае, мне не внушает. Впрочем, что я болтаю? Я действительно тревожусь. Он огрубел, стал жестче.
